Доктор исторических наук, ассистент-профессор государственного университета Илии, Малхаз Ториа, в нынешнем году был приглашен как исследователь в институт Гаримана Колумбийского университета США. Его публичная лекция в университете касалась именно этой актуальной темы современности — проектов памяти и этнических конфликтов постсоветской Грузии.
— Батоно Малхаз, термин «политика памяти» звучит как новое понятие. Не могли бы Вы более подробно изложить ее суть?
С тем, чтобы дать ответ на этот вопрос наряду с другими деталями хотелось бы привести широко известное изречение Джорджа Оруэлла из его книги «1984»: «Кто контролирует прошлое, тот контролирует будущее. Кто контролирует настоящее, тот контролирует прошлое». Эти слова хорошо отображают суть и функцию политики памяти, которая первым делом преследует целью политическими методами и механизмами направлять в общественности запоминание и, можно сказать, контроль прошлого. Следовательно, когда мы говорим о политике памяти, первым делом необходимо помнить, что здесь речь идет о коллективной памяти, которую разделяет конкретная общественность. Мы можем говорить о многих проявлениях политики памяти в разное время, и разном контексте, но в данном случае хотелось бы фокусироваться на нашей современной реальности. В частности я буду говорить о моментах, определяющих характерную для переходных эпох политику памяти. Например, о наративе начала новой исторической эры, переоценке истории, подчеркивании наследственности прошлого, или о прерывании с ним всякой связи.
После завершения холодной войны появилось ощущение, что распад Советского Союза является концом истории, окончательным триумфом демократии, финальным этапом развития человечества. Именно демократия, и открытое общество являются для любого народа и культуры наиболее приемлемой формой существования и развития. Однако вместо этого после коллапса тоталитарной системы мы получили новое возрождение национальных движений, и неслыханные масштабы конфликтов, возникших на этнической, культурной, религиозной почве. Особую роль в этих процессах сыграла (и играет) именно политика памяти, точнее говоря «войны памяти», протекающие на фоне переоценки истории. Это чрезвычайно хорошо видно пусть даже на примере Грузии.
Грузинская общественность условно относится к единству такого рода, где манипуляции прошлым занимают особое место в политике. Существует мнение, что общества, не имеющие долгий опыт независимости, особенно занимаются «копанием» в прошлом, и тяжелое положение в настоящем компенсируют как раз таки упоением «прошлым величием».
Возвращение «забытой» и «утерянной» в условиях большевистского режима исторической памяти, и вообще процесс переоценки истории начался со времени распада Советского Союза, но политика памяти во всем своем разнообразии и классическими характеризующими все же проявилась после «революции роз» 2003 года, когда в проведение этой политики были вовлечены государственные институты.
Прежде чем перейти на конкретные примеры, должен конкретизировать, что я подразумеваю под характеризующие политики памяти, их проявлениями и формами. Разные ученые называли эти формы и средства разными именами, например, места памяти, медиумы передачи памяти, даже инфраструктурой памяти и т.д. Например, французский историк, и один из основоположников исследований памяти, Пьер Нора, считал, что он писал о местах памяти, что в его время, в эпоху индустриализации XX века, западную общественность охватило ощущение разрыва связи с прошлым (он говорил на примере Франции), поскольку исчезли традиционный уклад жизни и та среда, где живая память естественно передавалась из поколения в поколение. Именно это породило необходимость фиксации и локализации памяти в конкретных местах, где она продолжает существование. Места памяти появляются потому, что исчезла реальная среда памяти.
— Где и как происходит конкретно локализация, сохранение, или воспроизводство памяти?
Монументы, музеи, архивы, библиотеки, учебники истории, автобиографии, национальные ритуалы, праздники, пантеоны, могилы, постройки и т.д., все это вместе взятое можно рассматривать именно как места сохранения памяти, связующими с прошлым медиумами, и инфраструктурой, созданной для воспроизводства коллективной памяти.
Правительство, пришедшее на волне «революции роз», объявило своей целью разрыв всякой связи с советским прошлым, преодоление на всех уровнях его наследия. С официальной точки зрения достичь этой цели наряду с внедрением демократии западного типа и «возвращением» в Европу, можно в случае осуществления в грузинской общественности вместе с политическим т.н. ментальной революции. Новый исторический наратив, в котором значительное место занимает история героической борьбы против российской (большевистской и постсоветской) агрессии, был органической частью этого проекта.
«Революция роз» была представлена правящей элитой как один из главнейших рубежей размежевания в истории Грузии, как «новое рождение нации», и начало новой исторической эпохи. Разумеется, это не придуманная в Грузии практика. Впервые во время французской революции постарались продемонстрировать, что началась новая, кардинально отличающаяся от прежнего периода эпоха. Был даже создан календарь для того, чтобы на всех уровнях общественность была пронизана ощущением начала новой эры. Так произошло во время российской большевистской революции или переворота, когда тотально, во всех сферах общественной жизни хотели внедрить сознание нового рождения общества.
В Грузии, разумеется, мы имели дело с другими масштабами, но типологически похожим явлением и попытками. Площадь Республики переименовали в площадь Роз, создан музей оккупации, убрали памятник Сталину в центре Гори. Одним из нашумевших случаев был взрыв мемориала, посвященного памяти грузинских солдат — участников второй мировой войны, созданного в начале 1980-х годов Мерабом Бердзенишвили. Складывалось впечатление, что этот мемориал, как место памяти советского периода, был специально избран, чтобы освободить место для строительства здания нового парламента, объявленного одним из главных символов постреволюционной Грузии. Зато особая функция была возложена на «монумент славы», установленный на Площади героев, как на одно из главных мест памяти, посвященных борцам против советской оккупации и российской агрессии. Официальные церемонии, организованные в день падения Сухуми, или с тем, чтобы отметить другие даты, преследовали целью как раз таки мобилизацию памяти общественности. Система образования в этом контексте, разумеется, делала свое дело. Например, была попытка создать учебник о 200 летней российской оккупации; Проводились недели оккупации в школах и высших учебных учреждениях; Были созданы лагеря патриотов, где учили истории Грузии так, чтобы представить героическую историю борьбы с Россией. Средства массовой информации выполняли свою роль, создавались документальные фильмы и видеоролики на эти темы.
— Что произошло после 1 октября 2012 года?
Сложившаяся после 1 октября 2012 года реальность выявила, что на самом деле грузинская общественность не настолько единодушная в оценке прошлого, как старалось представить это Национальное движение. В связи с этим вспоминается беседа со знакомым грузинским эмигрантом в Нью-Йорке. Однажды он сказал мне, что для него было весьма непонятно и даже неприемлемо, что правительство «националов» запрещало слушать русскую музыку, например, песни Михаила Шуфутинского. Я не стану доказывать здесь, соответствовало это реальности или нет, просто должен отметить, что первое, что пришло на ум проживающему долгие годы в Нью-Йорке грузину, было то, что запрет его любимых русских шансон в послереволюционной Грузии не воспринимался хорошим тоном. Не то, чтобы грузинская реальность после «революции роз», но и такой глобальный центр, как Нью-Йорк, не смог пошатнуть менталитет «хомо советикус». Разумеется, это впечатление не сгодится аргументом для того, чтобы доказывать, что фактор советского наследия все еще важен в грузинской политической и культурной реальности. На мой взгляд, в современной Грузии происходят другие, более очевидные события, указывающие на это.
Одним из наиболее явных примеров могут быть события, развитые вокруг памятника Сталину. С одной стороны есть школьные учебники, вообще официальный исторический наратив, по которой Сталин однозначно негативно оценивается как фигура, сыгравшая главную роль в оккупации Грузии большевистской Россией. С другой стороны, сантименты в его адрес все равно не исчезают. Для многих грузин Сталин все еще остается источником гордости. Поэтому в свое время в связи с вопросом удаления памятника Сталину с центра Гори разразились острые дискуссии. Одна часть полагала, что Сталин не смог создать ничего, кроме насилия, поэтому он не заслуживает никакого монумента в демократической Грузии. Другая часть считала, что удаление памятника Сталину не имеет ничего общего с борьбой против наследия тоталитаризма или сталинизма. Напротив, желание убрать памятник свидетельствует о желании замять прошлое, и взвалить ответственность на других. По мнению защитников этой позиции, мы не должны закрывать глаза на то, что многие грузины служили советскому режиму, и активно содействовали сохранению советской оккупации.
— Фактически можно сказать, что в общественности все также нет серьезного восприятия независимости?
Эти и другие подобные дискуссии указывают на то, что в грузинской общественности нет консенсуса по главному вопросу: какого типа общественностью мы хотим быть, демократической или постсоветской, несостоявшейся страной. Например, политики довольно часто меняют идеологическую платформу, или позиции в связи с внешним вектором. Весьма живым и очевидным примером такого политического и ценностного преображения является один из кандидатов в президенты Нино Бурджанадзе. Будучи во власти, она была достаточно принципиальной в отношении России. Вероятно, все помнят ее выступление в Думе, где у нее был достаточно жесткий и критический доклад в связи с кавказской политикой России. С тех пор, как она перешла в оппозицию, изменилось и ее отношение к России. Вспомним ее встречи с Путиным, что тогда оценили почти как челобитие ко двору шаха. Во время этого визита она вместе с Путиным приняла участие в открытии мемориала погибших во второй мировой войне грузин, построенного в ответ на взорванный в Кутаиси монумент. Несмотря на то, что Бурджанадзе считается одной из наиболее радикальных пророссийских политиков, такой имидж явно не создает ей большого дискомфорта. Между тем на президентских выборах Бурджанадзе рассматривается чуть ли не главным конкурентом кандидата от правящей коалиции.
Симптоматично также заявление второго кандидата Кобы Давиташвили о том, что он готов дать согласие на вступление в Евразийский Союз взамен восстановления территориальной целостности. Вызывают замешательство также и двусмысленные заявления собственно премьер-министра. Пусть даже то, что можно подумать о Евразийском Союзе, если когда-нибудь это будет представлять интерес для Грузии. Полагаю, что если мы не определимся вовремя, чего хотим, и не декларируем это четко, тогда это «когда-нибудь» может наступить очень скоро. Вообще факт, что современный грузинский политический дискурс открыт для всех типов сил, пусть даже пророссийских. Об этом постоянно идет разговор и, разумеется, не только я это замечаю. Эта среда дает людям основание говорить или думать, что мы входим в орбиту российского влияния, минимум, отношения с Россией налаживаются. Эта установка как будто целенаправленно создается. Идет латентный, или нередко явный процесс, своеобразная проверка с целью формирования коллективного настроения, чтобы кардинально изменить отношение общественности к России. Если до октября пророссийская ориентация ассоциировалась только с маргинальными силами, сейчас стратегия т.н. урегулирования отношений с Россией становится одной из определяющих элементов политического дискурса. Это действительно удивительно на фоне того положения, когда на оккупированных территориях Россия активно устанавливает колючие заграждения. Вроде бы явные факты становятся нереальными, а некогда твердые ценности обесцвечиваются. Поэтому тот факт, что памятники великого вождя произрастают по всей Грузии, как грибы, не является случайностью. По крайней мере, трудно верится, что это происходит случайно, несмотря на декларированную западную ориентацию.
— Однако память — упрямый феномен, и в борьбе с ней только удаление памятников Сталину мало чего даст…
Полагаю, был необходим символический акт разрыва всякой связи с советским прошлым, и его ритуализация с тем, чтобы коллективная память и, следовательно, идентичность, яснее была пронизана тем, насколько велика пропасть между сталинским миром и либеральными ценностями. Однако Национальное движение не сумело осуществить проект «нового рождения нации», не знаю, то ли из-за нехватки времени, то ли по причине политических ошибок революционной власти. Наверное, оба фактора сыграли свою роль. По крайней мере, невозможно говорить о каком-либо продвижении без символического или реального дистанцирования от советского прошлого. Если этого не произойдет, тогда сторонники восстановления памятника Сталину всегда скажут: «А что плохого, пусть памятник стоит, это наша история», или «33 года грузин сидел в Кремле, и гремел на весь мир». Следует осмыслить, что воздвижение памятника Сталину не означает, что памятник просто стоит. Это легитимация Сталина, как исторического персонажа, в символически/культурном аспекте. Памятник никогда не стоит просто, он часто делает больше, чем живые люди, так как постоянно выражает настроения общественности. В ином случае его место было бы только в музее.
— Дискуссия о значении истории всегда связана с камнем преткновения: историк является творцом или неангажированным писарем истории? Как миновать фальсификации?
Когда мы говорим о коллективной памяти, непременно следует затронуть проблему историографии, поскольку можно сказать, одним из главных источников коллективной памяти являются исторические тексты и учебники. На это указывают известные исследователи. Например, французский историк Жак Легоф писал, что память питается историей; А по мнению американского ученого Джеймса Верчи, коллективная память первым делом формируется на базе текстов исторического характера.
Раз уж мы говорим в контексте политики памяти, должен отметить, что история первым делом является интерпретацией, и именно это создает проблемы. Никогда не происходит просто фиксация событий прошлого. Даже сухая перечень фактов, вроде бы создающая иллюзию достоверности, создается в конкретном политическом контексте. Например, в учебники истории попадают те факты, запоминание которых устраивает общественность и правящих кругов. Это не означает, что не существуют отличные от официальной версии, альтернативные истории прошлого. Нередко происходит сокрытие конкретных фактов, и просто перемещение на задний план, поскольку существующая конъюнктура требует этого. В связи с этим приведу один пример: по советской идеологии Советский Союз существовал на основании гармоничного сосуществования народов. По официальной советской историографии, нерусские вступили в Советский Союз добровольно, поскольку стремились к единению с русским «старшим братом». Следовательно, советизация Грузии в 1921 году считалась органической частью того процесса, великой целью которого было установление коммунизма. В таких условиях проявление национализма, или агитация против Советского Союза, объявлялась, как неприемлемое для истинных желаний нерусских народов.
— Какое место занимала первая демократическая республика (1918-1921) в грузинской советской историографии?
Этот период фактически был замят. Если его как-то касались, то происходило это в негативном контексте. Фактически этот трехлетний период описывался, как алогичное отклонение и выпадение из большого большевистского движения в Грузии, которое вскоре же завершилось установлением советской власти в Грузии. Правительство первой республики было охарактеризовано, как реакционное, непопулярное, как капитулянтский режим, погубивший экономику Грузии и порвавший традиционные связи с Россией. Советская историография объявляла первую республику ложным государством, которую оккупировала Германия, и где царила бедность и нужда.
Между тем в постсоветский период возвращение «позабытой» и «утерянной» в условиях коммунистического режима исторической памяти стала одной из главных целей пришедшей на волне национального движения политической элиты. А это первым делом учитывало выдвижение на передний план истории демократической республики Грузии, и показ преступного, «истинного» облика советского правления.
Творчеством историков является не только исследование в кабинетах и библиотеках, только «безобидный акт запоминания». Их деятельность имеет чрезвычайно большое влияние на общественность, так как труд историка по большей мере является попыткой формирования памяти других. Именно историки являются «стражами памяти», своеобразными судьями того, что следует считать достойным запоминания, а что-нет.
Та история, которую мы знаем, соответствует конкретным наративам. Бывает, говорят, что так написано в книге, но забывают, кто написал эту книгу, какие политические интересы стоят за ней. Для иллюстрации можно привести весьма примечательные для постсоветской реальности примеры: в частности в мае 2009 года президент Российской Федерации Дмитрий Медведев создал т.н. комиссию по установлению исторической правды, заявляющую своей целью противостоять попыткам переписать и фальсифицировать историю. Речь идет об осмыслении историографии второй мировой войны по-новому, и переоценке ее значения, которая согласно официальной Москве часто доставляет невообразимую боль людям, члены семей которых погибли в отечественной войне. Подразумевается, что в постсоветских странах, например в прибалтийских республиках и Украине иначе представляли роль Советского Союза во второй мировой войне, положительно, как героев отображали солдат, воюющих тогда с красной армией. А это, согласно Медведеву, означало не иначе как искажение исторической истины.
Любопытно, что в Грузии тоже по инициативе президента 9 апреля 2010 года была создана комиссия по установлению исторической правды, которая в данном случае должна была создать отчет о 200 летней политике российской империи в Грузии, и ее результатах. Это считалось особенно актуальным после российско-грузинской августовской войны 2008 года. Разумеется, не хочу, чтобы получилось так, будто история является только плодом политического заказа. Существуют ученые, которые стараются строить заключения на основании определенных критериев и методологии, а не с позиции дворцового историка. Просто я хочу сказать, что часто официальная позиция значительно определяет манеру письма истории.
— Какую сыграло роль прошлое в событиях, развитых в Абхазии и Цхинвальском регионе? Какие механизмы актуализируют память (помимо психологических вопросов), и какая у нее роль? Какие существуют примеры «конфликтной памяти» в начале XX века в Абхазии?
Очевидно, что проблема использования прошлого и конфликтной памяти важна не только для представителей академических кругов, но также осмысливается органической частью каждодневного быта и политической жизни. В этом понимании можно сказать, что политика памяти, и манипуляция историческим прошлым сыграла одну из главных ролей в возникновении и эскалации грузино-абхазского конфликта и конфликта Цхинвальского региона, так как противостоящие стороны с ее помощью обосновывали собственные территориальные или иного рода политические притязания. Этим конфликтам предшествовала т.н. «война историй», проявившаяся в начале XX века, принявшая интенсивный характер в 1980-90-х годах, и продолжающаяся по сегодняшний день. Например, грузинская и абхазская версии истории Абхазии настолько далеки друг от друга, что «война историй» позже переросла в реальный военный конфликт.
Грузинская историография и, следовательно, общественность рассматривает Абхазию, как исконно грузинский край. Абхазское этническое меньшинство объявляется неотделимой частью гомогенной грузинской культуры, или в некоторых случаях даже картвельским племенем, отчуждение которого произошло в результате политики российской империи и Советского Союза. В противовес этому согласно абхазской позиции, Абхазия никогда не была частью Грузии; Грузинские историки путем фальсификации прошлого стараются отнять у абхазов историческую память; Грузины Абхазии являются чуждым элементом, поселенным в результате колониальной политики. В этом контексте де-факто власти Абхазии оценивают очистку территории Абхазии от грузин как восстановление исторической справедливости.
Следует учитывать то обстоятельство, что в «войне историй» одно из главнейших мест занимает вопрос автохтонности, то есть первопоселенцев на территории Абхазии. В частности, борьба за статус стародавнего населения территории Абхазии воспринимается равноценным обладанию легитимным правом на нее. Например, согласно абхазским авторам, на территории Абхазии всегда жили абхазы, а грузины пришли позже, и постепенно ассимилировали большую часть абхазов. Тем временем грузинские историки со своей стороны убеждены, что автохтонность грузин на территории Абхазии не вызывает сомнений. Вообще в грузинской историографии в связи с вопросом автохтонности на территории Абхазии выявляются два отношения: по первой позиции, абхазы и грузины являются автохтонным населением. Часть грузинских историков признает, что уже со II века предки абхазов живут на территории Абхазии, но статус первопоселенцев все-таки отдают грузинам. Согласно другого, более радикального отношения, в VIII веке, когда было создано Абхазское царство, территория Абхазии полностью была заселена грузинами. А предки нынешних абхазов появились в XVII веке. Здесь, пожалуй, стоит подчеркнуть еще одно любопытное обстоятельство, в частности, претензия бывает не только на территорию, но и на конкретную историческую фигуру. Например, для некоторых абхазских историков Давид Строитель и царица Тамар были абхазскими царями. Следовательно, то, что является «золотой эрой» для грузин, для абхазских историков является эпохой величия истории абхазов.
Такие же процессы наблюдались и в случае грузино-осетинской «войны историй». Грузинская и осетинская позиции в связи с проблемой автохтонности осетин и грузин на территории Цхинвальского региона абсолютно не соответствуют друг другу. Согласно грузинской позиции, первые осетинские поселения на территории Грузии появляются в XIII веке, когда осетины были вынуждены бежать от татаро-монголов. Однако затем Георгий V Сиятельный (1286-1346) изгнал их. А крупные осетинские поселения появляются на севере Грузии с XVII – XVIII века. Лишь с половины XIX века фиксируется их массовое переселение, и постепенно появление в низине Картли.
По осетинским воззрениям, история пребывания их предков в Закавказье гораздо более старая. Что главное, грузины рассматриваются, как пришлые позже. Например, согласно осетинским авторам, на протяжении тысячелетий осетины не раз переселялись в Северную Грузию, даже примерно в I тысячелетии до нашей эры.
Помимо вышеизложенного, одной из главных спорных тем между грузинскими и осетинским историками является вопрос создания автономной области Южной Осетии. Согласно грузинской историографии, автономию осетинам создали большевики на месте исторической Шида Картли, и таким образом отблагодарили за службу, оказанную во время борьбы против демократической Грузии. Не существует какого-либо реального основания для создания этой автономной области. Грузинские авторы также особенно подчеркивают искусственное происхождение термина «Южная Осетия».
